Важно не то, что именно евразийцы думают, а то, о чем они думают.

Г. Флоровский

Евразийство многолико. Оно может предстать в виде геоэкономической концепции и социально-политической программы, геополитической теории и социокультурного явления, исторической парадигмы и идеологии (реставрационной и перспективной), течением эмигрантской мысли и т. д. Понятно, что с разных сторон можно и нужно изучать это явление, и полученные результаты будут полезны (как в положительных, так и в отрицательных значениях) для современной жизни.

Нас в данном случае будет интересовать евразийство как целостное явление русской культуры, ставшее событием общественной жизни России ХХ века. Сейчас необходимо уяснить, в чем его смысл как феномена, укорененного в русской культурной традиции.

Здесь имеется непосредственный выход в практическую сферу. Совершенно очевидно, что повышенный интерес к евразийству связан прежде всего с той мировоззренческой нужной, которая появилась с исчезновением коммунизма как смысловой опоры в жизни. Выяснение природы евразийства поможет понять, является ли оно событием определенной исторической эпохи, с окончанием которой превращаться в объект, интересный только для научно-теоретического постижения, или же оно представляет собой живое, действующее мировоззрение, призванное возродить наше отечество?

Важно сразу задуматься над следующим вопросом: евразийство - лишь реставрация тех идей, которые были высказаны, в 20-30 годах, или оно - условное обозначение того комплекса идей, которые определяют “вечные” темы нашего историко-культурного бытия. То есть евразийство временно или со-временно?

Среди лавины исследований по данной тематике мнения, как всегда, разделились. Одни видят в евразийстве чуть ли не единственный выход для всех (в том числе и духовных) проблем (например: “Если Россия будет спасена, то только лишь через евразийство” (Л. Н. Гумилев); другие, панически боясь появления любых национально ориентированных теорий (или же претендуя на истинный, “интегральный” национализм), спешат поскорее списать его с арены современности. “Хватит идеологий” - лозунг оппонентов евразийства, своеобразная “идеология деидеологизации”.

Существует уже определенная традиция в отечественной философской мысли рассматривать социальные явления в категориях “правды” и “неправды”. Здесь имеются немалые наработки. Именно так исследовали социализм Бердяев, Булгаков, Зеньковский, Франк и др. По отношению к евразийству уже Флоровским была задана подобная перспектива: “правда вопросов, но неправда ответов”. Думается, что именно такое рассмотрение даст наиболее плодотворные результаты.

Современные упования на евразийство небезосновны. Действительно, мы видим стройную и глубоко продуманную научную систему и политическую программу. Четкость и прозрачность многих принципиальных формулировок, широкие историко-культурные параллели, высокий профессиональный уровень исследований, неравнодушие к судьбе отечества, искренность и достоверность большинства оценок не могут не привлекать современных и ученых, и политиков, да и всех людей, всерьез думающих о России.

Прежде всего вызывает глубокий интерес само явление евразийства и особенности самих евразийцев. Без преувеличения можно сказать, что эта идея объединила самые блистательные умы эмиграции. В дальнейшем именно из евразийской “закваски” вышли первоклассные философы, ученые, богословы, составившие честь и славу русской культуры: Н. Трубецкой, о. Г. Флоровский, Л. Карсавин (1).

И важно то, что объединило этих людей не праздное научное любопытство, не “интеллигентские” умствования на традиционную тему “что делать?”, а реальное сопереживание, и даже более того, соучастие в той трагедии, которая произошла с их родиной. Глубоко неправы, те, кто утверждает, что евразийство - компенсаторная идеология, сугубо эмигрантский феномен, связанный, с одной стороны, с реабилитацией чувства неполноценности по отношению к Западу, и с другой, с пораженческими и изгойскими настроениями определенной части русской эмиграции. То, что продумывание судеб отечества происходило в отрыве от “географической” Родины - объективный факт: интеллектуальная этила была выдавлена за рубеж. Но в евразийцах нет злобы и ненависти, нет проклятий и хулы на отечество. Также они не стали приспособленцами, стремящимися комфортно устроиться в “стране святых чудес”. Мы видим по-настоящему напряженную и ответственную работу, связанную с продумыванием глубинных смыслов происходящего.

Тем самым русская культура в их лице обретала свою идентичность, самосохраняя то ценное, что несомненно будет востребовано в дальнейшем. Евразийство выступает в форме самосознания и самопознания культуры. В СССР в то время думать было некогда: пафос коммунистического энтузиазма настолько властно овладел массами, что страна с невероятной силой “рванула” в светлое будущее, интенсивностью своих свершений (и разрушений) заглушив какое бы то ни было раздумье.

Наличие дистанции позволяло этой части эмиграции точно уловить подлинный смысл происходящего с Россией, раскрыть реальную основу коммунистического мировоззрения. В программном документе “Евразийство” дана принципиальная критика коммунизма именно как ложной идеологии. Никакой апологии коммунизма как такового у них найти нельзя. Они всегда считали “убогой и дефективной философию вульгарного марксизма”. Евразийская критика коммунизма станет буквально воспроизводиться будущими “критиками” коммунизма, которые, естественно, уже не ссылались на первоисточник. Пожалуй, евразийцы были первыми, кто понял реальную порочность коммунистических идей и дал им принципиальную оценку. Так, в их документах читаем: “Коммунизм, который представляет собой самый зрелый плод всего материалистического миросозерцания и самое последнее развитие материалистического социализма, есть вера. Ибо коммунизм верит в опровергнутый наукой материализм, верит в гипотезу классового строения общества и миссию пролетариата. Он - вера, ибо одушевляет своих сторонников религиозным пафосом и создает свои священные книги, которые, по его мнению, подлежат только истолкованию, но не критике, своих святых и подобную церковной организации. Но он – внутренне противоречивая вера, ибо, вопреки своим утверждениям, он не ждет терпеливо результатов необходимого процесса, но пытается насильственно осуществить свои цели и ведет идеологическую борьбу. Наконец, он – вера ложная, ибо, слепо веруя в науку, он верит в опровергнутое наукой же и ничем не доказанное, и вредная, ибо осуществляет себя путем самого жесткого насильничества”.

Глубине их прозрений можно только поражаться.

Другой важной, традиционно русской чертой, делающей евразийство привлекательным сегодня, является стремление рассматривать исторические события с духовной перспективы и находить религиозный смысл эмпирических событий. Это есть историософия, которую можно определить как реконструкцию духовных смыслов истории, что предполагает одновременное использование исторических и философских методов. Не факты, но смысл факта - то, что отличает историософию и от “объективного” исторического анализа событий вне их смысла (которые предстают как нагромождение непонятных явлений) и от волюнтаристского вписывания”смыслов” в историю, которые являются ничем иным, как плодом умозрения и не имеют никакой связи с реальностью. Историософия - сложный жанр, но лишь с его помощью можно понять что-либо, в истории, культуре, жизни.

Именно историософски пытаются евразийцы смотреть на революцию, что застраховывает их от сползания к тривиальному видению этого явления в терминах “бунта” или “заговора”. “Закончившая императорский период революция отнюдь не дикий и бессмысленный бунт, который бы можно было сопоставить с мятежом боровшейся с ее огосударствлением вольницы Разина и Пугачева и который будто бы прервал мирное, идиллическими красками изображаемое развитие России. Еще менее русская революция является организованным группой злоумышленников, да еще прибывших в запломбированных вагонах, переворотом. Она - глубокий и существенный процесс, который дает последнее и последовательное выражение отрицательным тенденциям, исказившим великое дело Петра, но вместе с тем открывает дорогу и здоровой государственной стихии”.

Революция - завершение целой, Петербургской эпохи русской культуры. Она является одновременно судом и искуплением более чем двухсотлетнего периода. Суд, ибо со времен Петра, по мнению евразийцев, наметился тот трагический разрыв между народом и правящим слоем, который нашел свой закономерный исход в революционной анархии. Дело, конечно же, в европеизации (или вестернизации, говоря современным языком), которую предпринял Петр, тем самым положив начало бездне непонимания между народом, отрицавшим европеизацию, как что-то принципиально инородное, и культурной элитой, по мере европеизации терявшей свои национальные, народные черты. Таким образом, произошло трагическое расщепление русской жизни: народ вне культуры, а культура вне народа. И интеллигенция, появившийся в дальнейшем специфический слой, как никто лучше стал выразителем идеологии этой вненародной культуры. Но долго такое положение вещей продолжаться не могло, поэтому “революция<D> прежде всего - саморазложение императорской России, гибель старой России”, но гибель не окончательная, ибо революция также “смерть ее в жизнех рождения России новой”.

В этом ее высшее оправдание. Пафос новой жизни - вот что определяет евразийский взгляд на Россию коммунистического. И здесь несомненно противоречие. С одной стороны, большевизм сам по себе - концентрация всего зла русской истории, с другой - именно большевизм пробудил и собрал здоровые, не испорченные западным влиянием народные силы, которые в дальнейшем и большевизм смели, и Рос