Где-то в середине тридцатых годов не помню уже какие дела забросили меня в Воронежскую область, в маленький районный городок Острогожск. Кажется, была командировка. От станции до городка, раскинувшегося на противоположном берегу реки, надо было идти километра два. Вышел на дамбу - и остановился, пораженный открывшимся необыкновенным видом. Ярко освещенный солнцем, городок был виден весь. Разнокалиберные разноцветные дома стояли плотно, впритирку. Поразило большое число церковных куполов. Можно было подумать, что здесь крупный православный центр или лавра. В общем, было такое впечатление, как будто я рассматривал старинную литографию или живописное полотно.

Вечером от нечего делать бродил по улицам городка, разбитого на правильные квадраты, как шахматная доска. Разглядывал старинные купеческие особняки с башенками и всяким украшениями. В центре долго любовался величественным Троицким собором. Он стоял у самой реки, почти на обрыве и, думаю, виден был во все стороны на десятки километров. После узнал, что автор проекта - знаменитый Растрелли.

Вдруг на крыльце красивого двухэтажного здания бросились в глаза крупные буквы: “Картинная галерея имени И. Н. Крамского”. Даже хлопнул рукой себя по лбу: как же я запамятовал, что Острогожск - родина этого знаменитого художника, картины которого так люблю!

Наутро поспешил в галерею. Шел и думал, что там копии картин, репродукции. А оказалось - подлинные полотна Репина, Шишкина, Поленова, Маковского, Куинджи... Работы почти всех выдающихся художников России.

Восхищению моему не было конца. Какое же это богатство! Районная картинная галерея! И существует она уже немало лет - с 1910 года!

Долго стоял у небольшого полотна, на котором Крамской изображен сидящим в кресле. Седая голова, усталое лицо. А мысли его где-то далеко. Это работа дочери Софьи Юнкер-Крамской, которая тоже была художником. Она первой прислала в Острогожск эту картину. С нее все и началось. А посоветовал острогожцам обратиться к ней Илья Ефимович Репин, который всю жизнь считал себя учеником Крамского.

А потом - еще неожиданность. От работников музея узнал, что в городе сохранился домик, где родился и вырос художник. Неодолимо потянуло и туда.

- Там живет с семья умная и добрая женщина Антонина Ивановна Котляренко, которая все покажет и расскажет. Она была одним из активных создателей в городе картинной галереи.

Пошел, как мне рассказали. Сперва по главной улице. Потом свернул налево, пересек большую площадь, которая называлась Майдан, и вышел на набережную.

Вот и этот домик, вернее, хата. Низенький. Камышовая крыша. Четыре маленьких окна в сторону реки, которая тут и там проглядывает между домами. “Подумать, из такой юдоли, - была первая мысль, - вышел такой гигант!” И другая: “Удивительно, этот утлый домишко стоит уже больше ста лет! Заворожен, что ли?”

На мой стук в калитку выбежала босиком шустрая девчонка лет пятнадцати в платье мелкими цветочками.

- А мамы нет дома, - сказала, оглядывая меня с ног до головы.

- Какая жалость! А мне так хотелось посмотреть.

Она подумала минутку, потом сказала:

- Так в чем дело? Пожалуйста, заходите. К нам часто приходят...

Меня поразила ее доброжелательность и доверчивость.

- Спасибо. А как тебя зовут?

- Алла.

- Учишься?

- В седьмом классе.

- Небось хватаешь только пятерки? - пошутил.

Она улыбнулась.

Вошли во двор. Первое, что бросилось в глаза, - старая-престарая груша, сучковатая и дуплистая.

- Она, конечно, “помнит его”? - спросил.

- Ато. Он очень любил ее. Соседи давно говорят маме: “Да спилите вы ее. Что толку в ней? Только огород затеняет”. А мама: “Разве можно? Это все равно что человека пилить”. И каждый год обрезает сучки, замазывает глиной дупла.

Потрогал рукой шершавый ствол. Видя, что я так заинтересовался, Алла стала пересказывать одну запись из дневника художника, сделанную еще в его детские годы.

Впереди этого дома тогда жил музыкант. В летнее время по вечерам он часто играл на флейте. А Ваня забирался на грушу и слушал допоздна.

Так и представилось... Ночь. Луна. На воде серебряная рябь. За рекой - синяя туманна даль. А флейта поет, поет, чуть ли не человеческим голосом рассказывает чьи-то печали... О чем он думал в те минуты? Какие замыслы зарождались в его голове?

Конечно, мне очень хотелось побывать и в доме. Словно угадав мои мысли, девушка пригласила:

- Проходите. Бабушке не помешаем.

Сперва прошли маленький деревянный коридорчик с двумя окошками в разные стороны. Дальше сени - пол земляной. В небольшой кухне пол выложен красным кирпичом. Дальше две небольшие комнаты, чулан. Вот и весь дом. Очень низкие потолки. Полусвет.

- Вот тут как было при нем, - сказала Алла, все больше входя в роль экскурсовода. Видно было, что она не первый раз это делает. А о Крамском говорила как о родственнике - с большим почтением и гордостью.

Я обратил внимание на то, что дверь в чулан сделана из одной цельной доски. Вот какие в старину росли здесь деревья!

- У этого окна, самого светлого, Ваня ретушировал снимки, когда работал у фотографа Данилевского. Здесь же писал свою первую картину “Смертельно раненный Ленский”.

“Молодец! Как много она знает! - пронеслось у меня в голове. - И вообще какая удивительная девчонка!”

Когда я внимательно рассматривал русскую печь, сказала:

- Он на ней и вырос. Знаете, когда я забираюсь туда, то вижу его особенно отчетливо. Вон там на комене и сейчас видна сквозь побелку большая цифра “44”. Он написал ее, когда начал ходить в школу и научился грамоте. Это было в 1844 году. Знаете, меня очень волнует, что я появилась на свет в доме, где родился он, художник Крамской.

- Алла, ты настоящий молодец! Не знаю, как тебя и благодарить, - сказал я, собираясь уходить.

Она провела меня к калитке.

- А речку нашу не хотите посмотреть? Он очень любил ее.

Ну как же можно отказаться?

Мы прошли через чей-то двор и оказались на берегу Тихой Сосны. Невозможно было не залюбоваться открывшейся панорамой. Голубая лента реки. Камышовые заросли. А дальше широкая, вся в буйной зелени левада. Еще дальше - еле угадывающиеся в синей дымке округлые меловые холмы. “Так вот откуда у него тяга в живописи!” - чуть не вырвалось у меня. И над всем этим такой мир, такой покой, что казалось, действительно этот простор внемлет богу”. А девушка, довольная, стояла молча. Легкий ветерок развевал тонкие прядки ее русых волос, шевелил платье.

Она провела меня до Майдана, где рассказала, как он мальчиком играл здесь с ребятами в бабки, наблюдал, как занимаются на лошадях казаки. И очень любил из задорные военные песни.

Я еще раз поблагодарил, и мы распрощались.

Уезжал из Острогожска, скажу, прямо-таки каким-то обновленным. И думал, что когда-нибудь снова приеду сюда, на землю Крамского.

Но... Вскоре - война! Она опрокинула, скомкала, искорежила все и вся.

Удивительно все-таки устроена наша человеческая память. Она может затушевывать, загонять в самые дальние свои уголки или даже совсем вычеркивать события, которые некогда потрясали вашу жизнь, и, наоборот, цепко удерживать, хранить и время от времени воспроизводить какой-нибудь малозначимый, проходной эпизод.

Так было и в данном случае.

Годы шли, а тот день нет-нет да и всплывал в памяти, - и речка, и лук, и она, эта девушка, казавшаяся частью этого большого мира.

Даже во время войны, во сне, в сырой землянке, не раз появлялась она в моем воображении, стоящая босиком на берегу, в легком платьице и с затейливой прядкой русых волос на лбу.

Все в этом мире когда-нибудь начинается и когда-нибудь кончается. Окончилась наконец и война.

Однако “навязчивая идея” не оставляла меня. Как-то, кажется, в сорок шестом, написал в Острогожск. Ждал-ждал, но ответ не пришел. Потом обратился в острогожский адресный стол. И вот небольшой листочек: таковые в городе не значатся, и место жительства их неизвестно.

Где же они? Может, их давно и нет? Ведь война-то была страшная. Опалила и Острогожск.

Пришлось прекратить поиски. К тому же я даже точно не знал фамилию Аллы, ее отчества. Если фамилия по маме, то, конечно, Котляренко. А если по отцу? Или если вышла замуж, что весьма вероятно? Выйдя замуж и в большинстве случаев приняв фамилию мужа, женщина как будто исчезает... Попробуй отыщи ее!

А годы шли.

В середине семидесятых, то есть почти через тридцать лет после войны, поехал в Харьков навестить родню - дядю и его детей, моих двоюродных братьев и сестру.

Читая во время пребывания в Харькове местную газету, задержался на небольшой статье. В ней рассказывалось, как Илья Ефимович Репин, чья родина здесь, под Харьковом, в Чугуеве, помогал острогожцам в создании картинной галереи. Он сблизил их с семьей Крамского, выслал для создаваемой галереи свое полотно “Иуда Искариотский в Гефсиманском саду”. А в день открытия галереи в 1910 году прислал трогательную телеграмму, которая заканчивалась словами: “Честь и слава Острогожску!”

Автор статьи был хорошо осведомлен об острогожских делах, устроителях галереи, упоминал даже о сохранившемся домике Крамского. Подпись стояла: “Алла Хорошилова”.

Алла? А вдруг это она? Ведь в те времена это имя было очень редким.

На следующий день навел справки и поехал через весь Харьков на Валдайскую улицу, к вокзалу Основа.

Дверь открыла седая щупленькая старушка с бледным, почти безжизненным лицом. Но это была она!

Я узнал ее по глазам, почему-то не изменившим того особого отсвета, который так запомнился мне. Да еще по манере говорить, оставшейся той же.

Она тоже, хотя и не сразу, вспомнила меня.

- Боже мой, Боже мой! Какая неожиданность! Ну проходите же!

Когда я уселся на стул, она еще внимательнее оглядела меня.

- Ни за что не узнала бы, встретив на улице, - сказала.

- Куда там узнать! - ответил я в тон. - Весь скомканный войной. А лысина на полголовы.

- Что правда, то правда. Ну как же я вам благодарна! Вот жизнь! Никогда не знаешь, что с тобой будет. Разве я могла хоть отдаленно предположить, что тот человек, который на минуты заглянул в наш дом, будет помнить меня?

За чаем наш разговор еще более оживился. И передо мной страница за страницей раскрывалась ее жизнь.

Жили они тогда, в тридцатые, трудно. Как-никак трое взрослых (еще была жива бабушка), а работала одна мама. Да и та получала “всего ничего”.

Когда Алла окончила семилетку, Антонина Ивановна на лето предложила дочери устроиться на станцию (она работала в товарной конторе) проводниками товарных вагонов с грузами.

Первая их поездка была дальняя - в Мурманск. Сопровождали два вагона живых кроликов. Мама в одном вагоне, Алла - в другом. Ехали почти два месяца. Груз доставили благополучно.

Мурманск в ту пору только начинал строиться. Имел вид простого рыбачьего поселка. В нем было только два каменных здания - столовая и гостиница. Остальное - хибары.

Проводниц поблагодарили. Хорошо рассчитались, даже выдали премии.

Обратно ехали через Ленинград. Антонине Ивановне пришла мысль навестить свою добрую подругу, с которой вместе учились. Алла с радостью встретила это предложение матери и в разговоре сказала, что ей очень бы хотелось поступить в Ленинграде на учебу. Документы у нее были с собой. Антонина Ивановна поддержала дочь и одобрила этот план.

Нечего и говорить, как восхитил их, провинциалов, город на Неве!

Тетя Маша, мамина подруга, у которой они остановились, тоже оказалась большой почитательницей таланта художника Крамского и охотно согласилась совершить прогулку по местам, где он жил и бывал.

Долго стояли возле великолепного и торжественного здания Академии художеств, где его талант получил блистательный взлет.

На набережной, тут же, полюбовались красивыми сфинксами, привезенными еще при Петре I из древних Фив, как гласила надпись. Когда-то давным-давно на этом месте стояла группа возбужденных молодых художников во главе с Крамским. Только что они демонстративно покинули стены Академии, отказавшись писать по указанию начальства картины на мифологические сюжеты. Они стремились отображать реальную жизнь, жизнь русского народа. И действительно с этого времени началось создание тех многочисленных шедевров, которыми так богата русская живопись. Здесь Крамской произнес свои знаменитые слова: “Кончились фантазии, начинается жизнь”. И он действительно своей твердой рукой поставил русскую живопись на путь реализма. А группу художников, сплотившихся вокруг нашего земляка, стали называть “Академией Крамского”.

Потом медленно шли на стрелку Васильевского острова. Там в одном из красивейших домов была последняя квартира художника. Там он и скончался в 1887 году во время работы над очередной картиной. Та неоконченная картина, где запечатлен последний взмах его кисти, часто экспонируется в музеях и на выставках.

Побывали они в тот день и на кладбище Александро-Невской лавры на могиле Ивана Николаевича Крамского. Нашли ее в самом конце аллеи, где похоронены многие выдающиеся русские художники. Он покоится рядом с Куинджи. На могиле - невысокий массивный обелиск из черного гранита. Такой же строгий и прочный, каким был сам художник.

Антонина Ивановна положила цветы на могилу и тихо сказала: “Прими, дорогой Иван Николаевич, поклон от земляков-острогожцев. Поклон из твоего родного дома”. Долго они потом стояли молча.

Вскоре после этого Антонина Ивановна уехала в Острогожск. А Алла начала сдавать экзамены в педагогический техникум. И сдала, несмотря на то, что почти не готовилась.

Началась ее ленинградская жизнь.

Жадно впитывала знания, все интересное и прекрасное. А оно, это прекрасное, всюду окружало Аллу. Театры, музеи, концертные залы, библиотеки...

Не раз ходила в Русский музей. Часами простаивала у полотен своего земляка, особенно возле его прекрасных портретов, которых он создал множество - около 700, оставив для потомков образы почти всех выдающихся людей своего времени.

Возле его картины “Неутешное горе” всякий раз подолгу стояла, не находя в себе сил сдерживать слезы.

... Раннее-раннее утро. Свет еле пробивается в окно. У детского гробика, окруженного цветами, стоит высокая женщина с прижатым к лицу носовым платком. Видно, что она простояла так всю ночь, не уснув ни на минуту. На измученном лице - полная отрешенность. На нем, кажется, написано: “Это все!..”

Аллу удивляло, где он взял силы создать такое полотно? Ведь оно автобиографично, запечатлена личная семейная трагедия. В женщине на картине легко угадывается Софья Николаевна, жена художника, которая в 1910 году, будучи вместе с сыновьями в Острогожске на открытии картинной галереи, посетила домик, где родился Иван Николаевич и долго все осматривала. Об этом подробно рассказывала Алле мама.

А ведь Иван Николаевич писал эту картину не один месяц, а значит, все переживал и переживал неутешное горе своей семьи. Да еще создал и второй вариант этой картины, где женщина у гроба уже на коленях...

Окончив техникум (учителей готовили только для Ленинградской области) и проработав в школе, Алла Хорошилова поступила в педагогический институт имени Герцена на факультет русского языка и литературы.

Это были самые светлые и счастливые годы в жизни Аллы. Жить в замечательном городе, слушать лекции выдающихся профессоров, бывать на концертах, почти на каждом шагу видеть шедевры архитектуры - для нее было большой радостью. Правда, бывало и голодно, приходилось подрабатывать... Зато слушала Печковского в Мариинке, видела блестящую игру Корчагиной-Александровской, Юрьева, Мичуриной-Самойловой, Черкасова, Симонова... “Хованщину”, “Князя Игоря” слушала по нескольку раз! На концертах в Белом зале филармонии бывала постоянно. Там на концерте Мравинского случайно познакомилась с таким же меломаном Геннадием Герасимовым, старшим лейтенантом. Стали бывать на концертах вместе.

Потом - замужество, рождение сына.

Потом - сорок первый, сорок проклятый год!

Война!

Не успели опомниться, одуматься, как враг очутился у стен Ленинграда.

Блокада!

Алле Петровне пришлось в полной мере испытать страшные муки Ленинградской блокады. Муж ее погиб в первые дни боев за Ленинград. Сынишку, к частью, оставила у мамы, будучи перед войной в Острогожске.

В конце марта 1942 года по льду Ладоги, покрытому талой водой, Аллу Петровну, еле живую, эвакуировали из блокадного Ленинграда.

До Острогожска добиралась почти два месяца. Домой приехала дряхлой старушкой. Мать ее не узнала.

Вернувшись в Острогожск, она испытала еще и ужасы фашистской оккупации - город был на полгода захвачен врагом. Своими глазами видела, как горели дома, как рушилось здание музея и картинной галереи, в которое попала фашистская бомба. Сколько погибло исторических ценностей! Особенно старинных книг, вывезенных после революции из покинутых дворянских имений. Они с мамой безутешно рыдали. Так как не понаслышке знали, каких трудов и усилий все это стоило. Антонина Ивановна была одной из активных участниц организации картинной галереи и музея.

Но картины, к счастью, уцелели. Их заблаговременно вывез из Острогожска Глеб Николаевич Яковлев, удивительный человек, благодаря стараниям которого в городе были созданы музей и картинная галерея. Деньги на строительство здания галереи собирали по подписным листам чуть ли не по всей стране. Даже царь принял в этом участие, выделив рубль.

В Харькове, как рассказывала мне за чаем, Алла Петровна оказалась отчасти случайно.

Ее семья очень бедствовала после войны: найти подходящую работу она не могла, документа об образовании не было. А тут из Харькова случайно заехала в Острогожск хорошая мамина знакомая, врач. Посмотрев, как тяжело живут Хорошиловы, она предложила Алле ехать с ней.

В Харькове Алла Петровна окончила краткосрочные курсы медсестер и устроилась в железнодорожную больницу. Через некоторое время ей, как хорошей работнице, выделили комнату в коммуналке.

Вскоре она забрала в Харьков из Острогожска сынишку и маму: та уже была совсем слабенькая. В острогожский домик временно вселились квартиранты.

Жить втроем в одной комнатушке было очень трудно. Поэтому, как это было ни горько, решили продать свой домик в Острогожске.

Расставались с домиком, где родился и жил великий художник и с которым столько было связано, как с живым человеком, плакали...

В тот день в Харькове с Аллой Петровной за чаем мы засиделись до поздней ночи. Не одна чашка чая была выпита, а она все рассказывала и рассказывала о своей жизни. Я с неослабевающим интересом слушал и, с восхищением глядя на нее, думал: “Какая удивительная женщина! Столько пережить, перестрадать - и не сломаться! Выстояла! Сохранила ясную память и доброту”.

Но мне пришлось удивиться еще больше, когда Алла Петровна достала из книжного шкафа две густо исписанные тетради и подала мне. Это были ее блокадные записи. Она подробно рассказывала обо всем, что пережила, испытала в блокадном Ленинграде, что видела и знала...

Говорят, побеседовать с хорошим человеком - все равно что воды живой напиться. Именно с таким чувством я уезжал из Харькова. И был многократно благодарен судьбе, что свела в свое время с таким человеком.

После той поездки в Харьков мы еще долго переписывались. В каждом своем письме Алла Петровна сообщала интересные подробности об Острогожске, картинной галерее, о домике Крамского, жизнь в котором оказала такое сильное влияние на ее судьбу.

В одном из писем она сообщала, что домик И. Н. Крамского купил ее дедушка Иван Максимович Котляренко в 1890 году, то есть через три года после смерти Крамского. Потом домик перешел к бабушке, а еще позже - к маме. Отца своего - Петра Хорошилова - Алла Петровна не помнила: ей не было и пяти лет, когда он погиб от рук белогвардейцев. Семья Хорошиловых очень любила этот домик и берегла его, ничего не менее ни внутри, ни снаружи. Помогла им в этом первый директор музея Глеб Николаевич Яковлев. Он часто приходил к бабушке Аллы и говорил, что по возможности все надо сохранить как оно есть.

От времени и непогоды домик все больше ветшал. Однажды после сильных проливных дождей домик стал таким жалким, что хоть сноси. “Ваш дом, Антонина Ивановна, осталось только развалить”, - сказал тогда маме сосед. Мама так обиделась за это, что не разговаривала с ним больше года.

Выкраивая крохи из своих скромных средств, мама Аллы, как могла, поддерживала домик: не раз перекрывала камышовую крышу, сама заделала рухнувший в одном месте потолок и мазала, мазала стены. Благо, сруб оказался крепким. Это его и держало. А внешне домик выглядел весьма неприглядно.

В домик, где родился И. Н. Крамской, часто приходили и приезжали писатели, художники и просто интересующиеся люди. Хозяева их охотно принимали, все показывали и рассказывали. Так длилось несколько десятков лет.

“Я очень рада, что этот бесценный домик, несмотря на все трудности и невзгоды, удалось сохранить. Теперь в нем филиал музея. Он является важнейшей достопримечательностью Острогожска”.

А вот из другого письма:

“На нашей улице жил в основном мастеровой люд: плотники, сапожники, кузнецы, веревочники, шорники... Потребность в них в городе всегда была большая. Но встречались и видные семьи. Впереди нашего дома жила семья музыкантов. А на противоположной стороне, наискосок - семья служащего мыловаренного завода Якова Маршака. Того самого Маршака, чей сын Самуил Маршак стал всемирно известным поэтом и переводчиком. Таким образом, наша глухая окраинная улица дала России два крупных имени.

Бабушка часто рассказывала, как вместе с Самуилом Маршаком и его братом бегали через Майдан в школу”.

Интересные подробности сообщила Алла Петровна о первом директоре музея Глебе Николаевиче Яковлеве.

Ее всегда трогала неутомимая деятельность и судьба этого человека - скромного, бескорыстного, любившего историю родного Острогожска до самозабвения. Многие считали его чудаком, но это был очень талантливый человек. Именно в первую очередь благодаря ему город обрел и музей, и картинную галерею.

Г. Н. Яковлев был настоящим подвижником культуры: несмотря на свою небольшую зарплату, отдавал все силы на благо музея и картинной галереи. Алла Петровна в своих письмах рассказывала, что многие коренные острогожцы помнят, как по вечерам Глеб Николаевич стоял на перекрестке улиц с небольшим телескопом и за небольшую плату предлагал посмотреть на звездное небо. Заработанные таким путем мизерные деньги шли на приобретение новых экспонатов для музея.

В 1942 году, когда фронт приближался к Острогожску, Яковлев принял все меры, чтоб спасти драгоценные картины. Самолично упаковал их и вывез в Воронеж. Долго ломал голову, как сберечь некоторые экспонаты музея, которые не удалось эвакуировать. В подвале музея нашел глухую комнату и начал все переносить туда. Работал круглосуточно. Потом наглухо закрыл дверь и забаррикадировал эту комнату.

А когда началась оккупация, стал негласным сторожем здания музея. Приходил сюда, как на работу, и маячил у здания, прохаживаясь туда-сюда и зорко следя за всем.

Однажды утром приходит и видит: солдаты-мадьяры открыли его тайник и роются в музейном имуществе. Он смело бросился к ним и стал просить не трогать все это. А они пьяно гоготали и отталкивали его. Но он не унимался. Кончилось тем, что его сильно избили и выбросили еле живого на улицу...

Моя переписка с Аллой Петровной Хорошиловой, этим удивительным человеком необычайной судьбы, продолжалась лет пятнадцать. Потом ее не стало...

Я уже упоминал, что еще при встрече в Харькове она прочитала мне некоторые места из своих блокадных записей. Ничего она в них не поправляла, не улучшала - писала суровую, потрясающую правду о том ужасном аде, который прошла. Ценой многотысячных жертв, ценой нечеловеческих страданий Ленинград был спасен.

Кто принуждал ее делать подробные записи о том страшном, невыносимо тяжелом, что творилось в блокадном Ленинграде? Никто. А она это сделала. И ее блокадные тетради ныне - одно из ценнейших экспонатов музея Обороны Ленинграда, и им, стало быть, предначертана вечная жизнь.

Кто принуждал Аллу Петровну и ее маму так ревностно оберегать домик И. Н. Крамского? Никто. Сами, своими сердцами понимали: это нужно людям, истории. Это - святыня! И именно благодаря им - простым, умным, удивительным людям - домик великого художника сохранен до нашего времени и в нем ныне филиал музея. Как не поклониться им за это?